Печать
Категория: Отзывы и рецензии

Антология сибирской поэзии «Слово о матери» воплотила корневые черты национального мироощущения

Великолепное – весь пятитысячный тираж отпечатан в итальянской Вероне – полиграфическое качество и внушительные толщина и тяжесть двух томов антологии сибирской поэзии «Слово о Матери», которая в 2011 году увидела свет, а теперь расходится по нему, усомниться не позволяют: в мире она задержится надолго. Во всяком случае, в реальных книжных собраниях, которые вряд ли когда-нибудь окончательно уступят место виртуальным.

И всё же расплатой за коллекционный характер издания, как правило, становится его нечастая востребованность. Увидеть на полке, взять в руки и полистать приятно, а погрузиться в чтение – увы: необходим редкий среди будничной суеты запас времени и настроения. Разве что известные имена отыскать…

От земли до солнца

Знакомых имён здесь немало даже для тех, кто лишь слегка наслышан об официальной и не очень истории русской поэзии – в основном XX века. И даже из перечня фамилий они узнают для себя немало интересного.

 

Что Павел Васильев, Василий Фёдоров, Леонид Мартынов, Степан Щипачёв, Роман Солнцев – по рождению и как минимум значительной части своей жизни сибиряки, факт известный. Новинкой, однако, для читателя может оказаться, что именно в Омске родился в 1856 году Иннокентий Анненский, что в 1917-1921 годах во Владивостоке жил Николай Асеев, а в Иркутске – родившийся на КВЖД Иосиф Уткин. В Магадан в 1930-е приехал с родителями Сергей Наровчатов, недалеко от Барнаула появился на свет, а потом опять же в Омске и опять же с родителями жил Роберт Рождественский. В Бодайбо родился Илья Фоняков, в Хабаровске – Алексей Решетов. Позднее в том же Хабаровске работала Римма Казакова, в Тайшете – Станислав Куняев.

К сибирякам по праву, которое дала составителям история великой земли, оказались причислены каторжник-декабрист Александр Одоевский и репрессированные по советским приговорам Николай Клюев, Николай Заболоцкий и уралец Борис Ручьёв. А вот другие давно известные уральцы – Людмила Татьяничева, Валентин Сорокин и Константин Скворцов – вошли в антологию благодаря изначальным границам Сибирской губернии, которая в 1708 году, помимо Зауралья, включила в себя Верхотурье, Вятку и Пермь Великую. Взяв за точку отсчёта именно эти пределы, авторы проекта включили в двухтомник и поэтов нынешних Челябинской, Свердловской и Кировской областей, а также Пермского края, заодно присовокупив и Дальний Восток. И в составе редакционного совета указаны жители девятнадцати российских городов.

Однако известность – дело во многом случайное и вовсе не обязательно свидетельствующее о качестве текстов. Тем более при нынешней разорванности отечественного информационного пространства, когда даже московские телеканалы являются общероссийскими лишь по названию. Так что антология, содержание которой в порядке алфавита называет 535 имён, по сути, открывает читателю огромное, во многом потаённое от него поле русской поэзии – или, во всяком случае, вариант представления о нём. И дело не только в территории и количестве.

О матери – не значит только о женщине, родившей поэта. Как сразу определяет автор проекта и редактор-составитель антологии омич Юрий Перминов, в это понятие включается и Родина, и Богородица, которая осенила её, «избрав эту святую землю в свой удел».

Рискну сказать: это вступление – одно из немногих мест в антологии, которые могут показаться излишне пафосными. Практически всё, что следует за ним, показывает: идущее от времён, когда человек чувствовал себя частью природы, сближение, соединение родной земли и матери по-прежнему отнюдь не сводится к формуле для трибунных речей и величественных монументов.

Вместе с долганкой из оленной северной Дудинки Огдо Аксёновой, детские кости которой «Мать-Земля напоила… соками трав, // тёплым, как морда бычка, молоком», эту близость ощущал, к примеру, Юрий Кашук из Владивостока: «…Ушла моя мама в землю, // теперь моя мама – сыра земля… // Брошусь нá землю, где придётся, // охранён от змей и простуд – // слёзы высохнут, // боль сотрётся. // Травы мягкие // прорастут…»

Челябинец Владимир Носков в родном селе, где «…на матице да на матери // Дом покоится испокон…», видит, как «с любовью, глазами Родины // Смотрит сухонькое лицо…» Совсем просто по своему обыкновению высказался Алексей Решетов: «…За голос матушки печальной // Я принимаю шум осин… // Я глажу реденькие злаки, // Внимаю шороху ветвей, // И хорошо мне, бедолаге, // С бессмертной матушкой моей…»

А ушедший в 2010 году в Екатеринбурге фронтовик Венедикт Станцев, завершая поэму о матери, прибавил к этому ряду и общее дневное светило: «…солнце над всем – // мать всего сущего // на земле…» Те же черты разглядел в чистом небе и Владимир Балачан из Омска: «…Как будто это в тишине // Родная мать моя // Слепая // Лицо ощупывает мне…»

Звезда и крест

Насколько могу судить, в антологии представлены примерно четыре поколения поэтов, рождённые от 30-х до 70-х годов XX века. Последних меньше всего, что вполне можно списать на те же разрывы в информационном пространстве, в том числе межпоколенческие. Между тем, к примеру, именно подходящая теперь уже к сорока годам Юлия Шадрина из Владивостока добавляет к впечатляющему полотну «Слова о Матери» свой уникальный штрих: «...мне, правда, хотелось бы встретиться, я тебя это… люблю. // Ведь ты даже не мама, а так… // Образ мамы… // …твоя случайная дочка…»

Однако вполне современный акцент встречается и у поэтов постарше – тем более тех, кто, подобно Светлане Курач из Омска, сам пережил роды («…Это словно распятье: умереть и воскреснуть…») и теперь ещё более открыт для сочувствия с другими: «А они уходят и уходят // За какой-то страшный окоём. // Тело этой девочки наркотик // Бросил ночью в лестничный проём… // Чёрным платом лик очерчен серый – // Мать безумно смотрит на меня…»

Счастье собственного материнства в пору юности переживает и может поведать о нём женщина из любого поколения. Вот Татьяна Шульга, рождённая в конце сороковых и живущая в Тынде: «…Проснулся мальчик сероглазый // Весенним солнцем из-за туч. // На целый миг в огромном мире // Ко мне головкою приник – // И загремел по всей квартире // Его железный грузовик!» А вот Нина Ягодинцева из начала шестидесятых, живущая в Челябинске: «…Что-то медленно зреет во мне, как в яблоке солнце, // Как в чёрном семечке – зелёная высота. // Я глаза подниму – и небо, смеясь, коснётся // Своего округлого, тёплого живота…»

Но чтобы полностью понять, что значит мать в твоей собственной жизни, что выпало на её долю и стоит за словами, например, Надежды Аншуковой из Златоуста («…Во все века – // Над Русью – женский плач…») или Виктора Баянова из Кемерово («…Вот женщина ждёт с Куликова, // А вот – с Бородинского ждёт…») – надо её пережить и оплакать. И упрятать этот плач глубоко в душе, поскольку он неизбывен.

Видимо, поэтому большинство среди поныне живущих авторов антологии составляют всё-таки поэты, которые перевалили полувековой рубеж или приблизились к нему. И отнюдь не по привычным ранее идеологическим предписаниям, а по жизни отечественной в XX веке в этих двух томах столько рассказов о военном детстве.

Иркутянину Андрею Румянцеву, например, снится, как они с матерью в стужу искали дрова по буеракам, и он по-прежнему чувствует, как «…Иду я, держась за всесильную руку, // По белому снегу… По жизни иду…» Людмила Миланич из Хабаровска вспоминает, как по дороге домой уронила «праздничный обед», выданный в школе: «…Как я ревела, собирая крошки, // А мама в это время умерла. // Наверное, потому, что я картошки, // Картошки мёрзлой ей не донесла…» И по-прежнему пронзителен рассказ уже ушедшего барнаульца Геннадия Панова о том, как мама зимой 1942 года, сопровождаемая волками, несла его, новорождённого, из города в родную деревню…

О войне и её последствиях напоминает и баллада забайкальца Бориса Макарова о бабке Насте, которая вязала прекрасные варежки, да не продавала их, как односельчане, а оставляла дома – мол, для дочери. И лишь после её похорон в холодном дому обнаружили солдатское письмо той самой дочери – фронтовой санитарки, что жаловалась: руки после ранения отняли по локоть, а ладони по ночам мёрзнут. «И стало сразу всем до боли ясно, // Так ясно – будто молния в глаза, – // Что не могла, конечно, бабка Настя // Всю жизнь закончить варежки вязать…»

За годы прежней интенсивной эксплуатации военной темы чувствительность читателя, тем более рождённого годы спустя, к таким горестным историям, наверное, несколько поистёрлась. А вот не поощрявшаяся советской цензурой правда о том, что и после войны полегчало не особенно, в привычку, пожалуй, ещё не вошла. От этой правды – недоумение хабаровчанина Николая Кабушкина: «Вот. До Победы дожили: // Что ж наши окна темны? // Думал я, что пережили // Самое страшное мы…» И не стремящиеся к изяществу слова Владимира Мазина из Нижневартовска: «…С детьми на рыбе выжила // В осенней той беде… //Держала экономику // на худеньких плечах…» И стихи Владимира Корнилова из Братска о своём рождении на зимней лесной делянке: «…Недороды да бедность по сёлам. // Даже песни не пелись без слёз…»

Светлана Борзунова из Благовещенска вспоминает, как её отец с благословения матери отрёкся от своего отца, ибо «выбор был. Но по-библейски скуп: // Предательство и жизнь – или могила…» Анатолий Пчёлкин из Магадана – о том, как слабеющая ныне глазами мать бежала с Соловков. Яна Рябина из алтайского Бийска – как девочка-подросток на лесоповале с топором в руках «…Обиду на власть // перебила // ягодой горькой – // рябиной. // Всех простила, // вот и спаслась…»

Кержацкие старухи читинца Михаила Вишнякова, живущие «почти с державной прямотой», по-прежнему «…На лавочке у новой школы // сидят на диво молодым, // как тени грозного раскола // меж современным и былым…». А Виктор Суходольский в Хабаровске видит, как не утешенная храмовой молитвой старушка – «…Лицо крестьянское в морщинах, // Из-под платочка – снеговей…», в помин погибших сыновей крестит, в общем-то, знак той же власти, да не только – пятиконечную звезду над Вечным огнём.

Символом примирения, преодоления исторического разрыва становится и публикация эмигрантских стихов. К Богоматери обращает свою просьбу о помощи участник Ледяного похода колчаковской армии, умерший в Харбине 33-х лет от роду, Леонид Ещин, к ней же – мольбу пожалеть Россию – Марианна Колосова, которая, в конце концов, добралась до заокеанской Чили. А герой Арсения Несмелова, арестованного в 1945 году СМЕРШем в том же Харбине, рисуя короткую ночёвку поставленных вне закона беглецов, в жалобном волчьем вое распознаёт: «…Не волчиха – родина, пожалуй, // Плачет о детёнышах своих…»

Так что и здесь, во всех исторических переплетениях – один шаг от личной женской судьбы до всё той же Родины-матери, отнюдь не металлической.

Пронизано жизнью

Поводы вспомнить о гражданской войне, причём не только той, давней приносит и нынешнее, вроде бы мирное время. Вот и Наталья Ахпашева из Абакана вновь пишет об идущих друг на друга братьях: «…И безумная матерь завоет, // проклиная того, // кто домой воротится живым…»

И другие, близкие к нам войны видятся – той же Ахпашевой и, к примеру, выходцу из Иркутска Григорию Вихрову. И не только по-матерински, а от имени всей жизни встаёт в этот ассоциативный ряд стихотворение екатеринбурженки Майи Никулиной: «Вытянули рученьки по швам. // Положили в тот печальный ряд, // где, согласно ранам и годам, // мальчики убитые лежат… // До чего сегодня хороша // вечная соперница моя…»

Впрочем, что же мы всё о мрачном? «…сладких оладушек, // чтобы вспомнилась светлая Русь,» просит у матери томич Михаил Андреев. «С Богом, сынок, иди, с Богом, сынок, возвращайся…» – припоминает мамины слова Юрий Перминов. «…Распростёрла ночь крыло // Зимним холодом безбрежно. // Но от печки так тепло, // А от мамы – безмятежно…» – грезит красноярец Руслан Карапетьян.

Из старой сумочки в новую перекладывает молитву, когда-то переписанную и положенную мамой, героиня Ольги Григорьевой из Омска. О вечном материнском – хотя почему не отцовском? – стремлении пишет её земляк Олег Клишин: «…Только чувство древнее, как полночь, // предопределяет все пути: // если что – детёнышу на помощь // броситься, закрыть собой, спасти…» Каждый по-своему различают родительские черты в собственных челябинец Николай Година и Юрий Павленко из Владивостока. Плывущей по золотой волне ржи видит маму Виктор Козлов из Мегиона. И даже мачехи у пермяка Николая Домовитова и иркутянина Михаила Трофимова относятся к своим приёмным детям совсем по-матерински.

Дети в этой антологии беспокоятся о своих матерях немногим реже, чем те о детях. И винятся, что редко приезжают домой. И с тревогой видят, как стареет мать. Эта тревога обновляет поэтический голос Александра Кердана из Екатеринбурга, проступает в «Обратной перспективе» тюменца Сергея Горбунова. А Татьяна Четверикова из Омска, в той же перспективе наблюдая, как мать превращается в капризного ребёнка, с ужасом произносит: «Господи, дай ей легко умереть…»

С похожим ужасом Илья Фоняков пишет и о том, что с неизбежностью следует после: «Мне страшно вспомнить, что на самом деле, // когда я мать в могилу опускал, // уже слова в ушах моих гудели, // как будто я нарочно их искал. // Как будто в смерти матери родимой // искал перерожденья своего!..»

Обречённое ожидание материнской смерти и погребение её тела, как ни крути, действительно служит поэту новым источником… Затёртое слово «вдохновение» вряд ли годится – скорее, это горе достаёт из души новые, глубинные краски. В антологии об этом много и у многих – опять же у каждого по-своему. Но здесь, наверное, достаточно всего одной строчки хабаровчанина Игоря Крашенного, пусть он и переехал в израильскую Хайфу: «…Здесь не надо выказывать чувства – // Сердце вынь да положь…»

Впрочем, читинец Вячеслав Вьюнов говорит своей матери совсем о другом: «…Всё на свете пронизано жизнью, // Всё на свете живёт и болит… // Что же делать мне с этою тайной – // Смерти нет. // И нельзя умереть…»

Корни мира

К жизни, уподобляя земное, животное молоко материнскому, обращает свою притчу, переведённую Евгением Семичевым, и тувинка Лидия Иргит: «Как грудь кормящей матери, кругла // Наполненная светом пиала…» Всего же, по моему беглому подсчёту, помимо русских, в «Слове о Матери» представлены авторы семнадцати национальностей – вплоть до китайца Ли Янлена, который, будучи профессором университета в Цицикаре, уже сорок лет изучает русскую литературу и даже зачислен в Союз писателей России.

Такая готовность перешагнуть государственную границу с Китаем, однако, в то же время подчёркивает: ясно высказавшись о западных и восточных пределах Сибири, вопрос о южных составитель оставил открытым. Ведь историческая Сибирь включает и территорию как минимум Северо-Восточного Казахстана. Правда, отсутствие в антологии поэтов оттуда (в зачёт, получается, можно взять разве что Павла Васильева и живущую в Павлодаре, но представленную омичкой Ольгу Григорьеву), скорее всего, свидетельствует о печалящей нехватке прочных связей с ними – а стало быть, о ещё одном нынешнем разрыве единого русского литературного поля.

Благодаря собственному колориту, сохранённому в каждом хорошем переводе, стихи иноязычных авторов расцвечивают русский поэтический массив антологии множеством особых оттенков. Своеобразную перекличку со стихами, а также возможность перевести дух на длинном читательском пути создают цветные вклейки с авторскими иконами Богоматери и картинами, которые написаны как профессиональными художниками, так и детьми и особым рядом проходят через тома.

Свою неповторимую искреннюю краску независимо от уровня своих поэтических качеств добавляет «Слову…» каждое из включённых в него стихотворений. Что этот уровень не всегда безупречен, свидетельствуют уже некоторые из приведённых мною отрывков. Тем более заметными формальные недостатки отдельных стихов становятся в соседстве с более совершенными текстами.

Это отнюдь не означает, что в антологию брали всех, кого ни попадя – более ста претендентов остались за её чертой. И всё-таки составитель, судя по всему, не стремился собрать стихи, лучшие с точки зрения филологического представления о высокой поэзии. В итоге то же самое соседство, кроме прочего, делает антологию своеобразным наглядным пособием, мастер-классом как для развивающегося стихотворца, так и для читателя, который стремится сопоставить собственные пристрастия с традиционными культурными приоритетами своей нации.

В стремлении закрепить и передать эти приоритеты, полагаю, и заключается главное значение труда тех, кто в наше всё ещё смутное время под эгидой общественного благотворительного фонда «Возрождение Тобольска» сложил и издал это веское «Слово…». Различив за узкой, казалось бы, темой великое пространство человеческих мыслей и эмоций, составитель и издатель вложили в два тяжёлых тома срез не только большого пласта русской поэтической традиции, созданного на огромной части нашей страны главным образом во второй половине XX века, но и воплощённого в ней национального мироощущения.

Оставаясь во многих своих корневых чертах по-прежнему актуальным, это мироощущение может стать опорой и для новых поколений русских, российских поэтов, которые в перспективе смогут составить собственную антологию. А фундамент по определению должен быть весомым и основательным…

Андрей РАСТОРГУЕВ.